Оглянувшись, я увидел, что стою на тропе в горном ущелье, а вокруг меня стелется молочный туман, делающий обстановку вполне фантастической. Контуры нависших надо мной гор то появлялись из густого тумана, то снова скрывались в нем.
Я пошел по тропинке и шел примерно час, пока не вышел к обрыву. Внизу я увидел небольшой городок на берегу водоема. К этому времени туман рассеялся, из-за негустых облаков выглянуло солнце и радостно все осветило. Невероятно, но я находился недалеко от моря, а город с холма, на котором я стоял, выглядел веселым и даже каким-то легкомысленным. Или это освещение делало его таким? Я никогда не видел такого яркого, такого праздничного света: все вокруг меня играло, искрилось и переливалось перламутром! Впервые с тех пор, как я свалился в Щель, ко мне пришло полное осознание того, что со мной происходит нечто необыкновенное, и все это не греза, не сон. Но тогда что это?
Тем временем тропинка, по которой я шел, спустилась с уступов и незаметно перешла в вымощенную булыжником дорогу с редкими кустиками на обочине. Потом я увидел высокую женщину с пронзительным взглядом черных близко посаженных глаз, одетую в ярко-оранжевый балахон. Два больших черных барана, которые паслись рядом с ней, оторвавшись от своего занятия, глянули на меня сонными глазами. Я поздоровался с ней сначала по-русски, а потом по-итальянски. В ответ она произнесла звуки, похожие на «кум-кум», и молча отвернулась. Подождав немного и не дождавшись от нее дальнейшей реакции, я пошел по дороге дальше. Дорога между тем превратилась в улицу с домами из светлого камня с плоскими крышами и зелеными палисадниками, едва ли напоминавшими мне что-то знакомое, разве что изображения сельских идиллий на картинах старых мастеров. Далеко внизу улица заканчивалась морем.
Каждый город имеет свой собственный запах; тот, откуда я в буквальном смысле слова свалился, пахнул гарью и безнадежностью. Этот был пронизан йодистым запахом моря и терпкостью трав, а плоские крыши домов делали его похожим на прибрежный город где-нибудь в Ливане или Марокко. Если я все еще был на земле, то определенно находился в иной эпохе, когда мир был еще юным и радостным, полным надежд и обещаний.
По мере того как я приближался к морю, навстречу стали попадаться причудливо одетые люди, которых я с любопытством разглядывал, в то время как они не обращали на меня никакого внимания. Они шли, как будто танцуя, а разговаривая друг с другом, выразительно жестикулировали. Их облик не напомнил мне ни одну известную мне древнюю или современную народность, а язык, на котором они переговаривались между собой, был мне также незнаком. Был в цвете их кожи какой-то оливковый отлив при матовых белках глаз и ухоженных длинных кудрях, как у мужчин, так и у женщин. Впрочем, это могло быть эффектом необычного освещения воздуха, когда кажется, что люди, дома и деревья светятся сами, а не отблескивают падающие на них лучи. Что поражало в них больше всего, это даже не их колоритная одежда и красноречивые жесты, а написанная на их лицах невозмутимость, как будто, находясь там же, где я, они заняты чем-то, чего я не вижу и не понимаю. И хотя одеты они были очень ярко и красочно, но не было в их нарядах никакой известной мне этнической определенности, а была раскованность и простота, граничащая с небрежностью.
Высокий, Равновысокий и Третий
Разглядывая прохожих, я дошел до перекрестка и остановился в нерешительности. Заметив, что прохожие не обращают на меня никакого внимания, а дома выглядят приветливыми и двери многих полуоткрыты, я подумал, не постучаться ли мне в какой-нибудь дом?
Один дом показался мне особенно приветливым, и я решил постучаться. Однако стучать не пришлось, дверь автоматически раскрылась, и я вошел.
В светлой прихожей наголо остриженный человек в зеленом кафтане играл одновременно с десятью ножами, подбрасывая их и ловя на лету. Не прекращая своего занятия, он блеснул на меня острыми глазами и отвернулся.
Я прошел мимо него и вошел в залу, где за маленьким столиком сидели три голых старика и обедали. Один из них был с залысинами, второй с рыжей бородкой, а третий с повязкой на левом глазу, а их тела показались мне слишком тощими и бледными, как будто они давно не были на солнце. И хотя никто мне этого не говорил, я сразу же догадался, что первого звали Высокий, второго - Равновысокий, а третьего - Третий.
Пока Высокий и Равновысокий с аппетитом ели какие-то сочные плоды, завернутые в оранжевые листья, Третий снял с лица повязку и весело подмигнул мне абсолютно здоровым левым глазом.
- Ну, как впечатления? - спросил он меня на прекрасном русском.
Я опешил.
- Вы говорите по-русски? - вырвался у меня глупый вопрос.
- У нас здесь нет времени, поэтому воспользуйтесь случаем и спрашивайте. Спрашивайте о чем угодно. Ну, готовы начать?
- Да, - сказал я, но больше не мог ничего к этому добавить.
- Вас, наверное, интересует Щель, не так ли? - вежливо подсказал мне Третий. - В смысле устройства, принципа функционирования и так далее.
Я проглотил слюну и кивнул.
- Ну, так вот. Щель существует давно и открывается время от времени, чтобы впустить или выпустить путешественников. Через эту Щель они попадают в разные отсеки Большого Иллюзиона. Каждому свое, не так ли?
Тут Высокий и Равновысокий одновременно подняли головы и посмотрели на меня, как будто ожидая ответа. Но я уже успел собраться с духом и вместо ответа на вопрос с дурацким намеком спросил:
- Что это за город и как я в нем оказался?
- Это город радости, и раз уж ты здесь, тебе не мешало бы поучиться.
- Поучиться чему?
- Качественному состоянию.
- И долго мне нужно этому учиться?
- Я уже сказал: здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Чистую длительность невозможно измерить. Радуйся!
Не успел Третий это произнести, как все трое голышей разом пропали, а я оказался за столом перед тарелкой с овощным блюдом, похожим на спагетти.
Впервые с момента прилунения на этой необычной планете я внутренне улыбнулся. Тяжесть, к которой я привык, как каторжанин привыкает к кандалам, оставила меня, и я с аппетитом принялся за обед. Оказывается, я успел изрядно проголодаться.
Времени больше нет
Когда после неожиданного обеда я вышел на знакомую улицу, я чувствовал себя помолодевшим и поглупевшим, то есть отменно. Главное же, я совершенно выбросил из памяти город Дуракин с его снежными заносами и бездомными собаками. Когда это я там был в последний раз? Час назад? Но ведь времени больше нет!
Все это было слишком стремительно и невероятно, чтобы поверить в случившееся. Но вот я стою на улице, одним краем уходящей в горы, а другим - упирающейся в море. Светит солнце, пахнет какими-то южными цветами, мимо идут незнакомые люди со странным отливом кожи и с причудливыми прическами, одетые пышно и небрежно, как на оперной сцене, и разговаривают на незнакомых языках.
Внимательный слух лингвиста подсказал мне, что в этом городе говорят не на одном, а на двух разных языках. Некоторые из них, разговаривая, цокали и щелкали. Другие издавали плавные и пластичные звуки, мягкие и улетающие ввысь, как птицы или воздушные шары. Однако в отношении местных языков у меня не возникло ни одной ассоциации с чем-либо знакомым, как будто я и в самом деле оказался на чужой планете.
Танец вчетвером
Мне вдруг остро захотелось с кем-то пообщаться, войти в какие-то местные дела, стать кому-нибудь интересным и нужным. Не зная языков аборигенов, сделать это можно было только при помощи жестов. Однако жесты так расплывчаты и ненадежны! Как, например, передать жестами симпатию или любопытство? Как выразить удивление и радость? Как рассказать о том, что со мной случилось?
Навстречу мне шли две девушки с цветочками - синим и розовым, - приклеенными к щекам, и между ними державший их за руки молодой человек в желтой накидке. У маленькой и изящной девушки с синим цветочком были русые волосы и грустные серые глаза, другая, посмуглее, - с розовым цветком - была брюнеткой. Я сделал шаг в их сторону и встал перед ними. Все трое остановились и вопросительно посмотрели на меня. Тогда я ткнул себе в грудь правой рукой и сказал:
- Николай.
Я повторил мое имя три раза, а потом взял свободные руки девушек, и мы вчетвером образовали круг, а может быть квадрат, во всяком случае, замкнутую симметричную фигуру.
Мое поведение не вызвало в них никакого удивления. Мы постояли немного, держась за руки, и тогда сероглазая девушка довольно точно повторила мое имя:
- Николай.
После этого я начал двигаться по кругу и тем самым сдвинул с места двух девушек и молодого человека, и мы закружились в хороводе, как дети вокруг новогодней елки. Я видел, что предложенная мною игра пришлась по душе двум девушкам и молодому человеку. Кружась со мной, они начали напевать что-то незнакомое, плавно подпрыгивать и взмахивать руками. Мы двигались сначала медленно, потом быстрей- быстрей-быстрей. Все закружилось: дома, деревья, облака на небе и оливковые лица моих новых друзей.
И вдруг самым неподходящим образом что-то на меня нахлынуло - не знаю, как и почему именно в эту минуту. Появился мой старый город, откуда я, можно сказать, только что выскочил: колючий снег сыпал мне прямо в лицо, отяжелели ноги в тяжелых ботинках, и я весь ссутулился от холода, а может быть, от моего немолодого уже возраста. Все это вдруг поднялось во мне и наполнило меня безнадежностью, тяжестью и тоской.
Молодые люди, танцевавшие вместе со мной, почувствовали что-то неладное и остановились. Танец закончился. Осторожно разжались руки, державшие мои.
Опять они стояли передо мной и смотрели на меня удивленно и, как мне показалось, с сочувствием. Постояв с полминуты, одновременно тронулись с места и прошли мимо меня, продолжая свой прерванный путь, на меня не оглядываясь. Взгляд девушки с грустными серыми глазами, который, уходя, она бросила на меня, отозвался во мне глубокой болью. Я остался стоять там, где стоял, потерянный и опустошенный.
Сомнения и тревоги
Эпизод с молодыми людьми меня отрезвил. Теперь я уже не искал новых знакомств, не полагался на ситу-ативную спонтанность. Человек, вывалившийся из Щели в неведомый мир, должен осознавать шаткость своего положения и не рассчитывать на чудо.
Взгляд сероглазой девушки отозвался во мне как бесконечно близкая музыка. Есть музыка, которая так близка к жизни души, что кажется самой душой. Именно такой музыкой был прощальный взгляд этой девушки, и таким был мир, в котором я делал свои первые шаги. Исчезло преследовавшее меня всю мою жизнь чувство ссылки в чужое, чуждое, враждебное место. Люди, природа, небо - все это было моим, сокровенно мне родственным, и на все, что я видел и что со мной происходило, моя душа откликалась радостным узнаванием.
Я двинулся по улице к морю, продолжая размышлять о своем положении, которое было слишком похоже на сновидение с той только разницей, что все происходившее со мной обладало плотностью и последовательностью бодрствования. Что же касается разрывов и странностей моего нового опыта, то для них при желании тоже можно было найти рациональное объяснение.
Я попробовал мыслить хладнокровно, восстанавливая цепочку событий. Еще сегодня ближе к вечеру, а темнеет у нас зимой очень рано, я шел в музей. Было ветрено и скользко. На неосвещенной улице я не заметил ямы и упал в Щель. И, очевидно, потерял сознание. В бессознательном состоянии меня отнесло в это странное место.
Все логично, но никакой логике не поддается. Я попросту не верил в то, что со мной произошло. Но тогда как я здесь очутился? И что такое это «здесь»? Наконец, что происходит со мной и какую роль я играю? Не являюсь ли я подопытным кроликом, заброшенным в абсолютно незнакомое место к людям, языка которых
я не знаю и даже не догадываюсь, к какой группе он относится. Я лингвист, всю жизнь изучавший древние языки Междуречья, знающий несколько восточных и современных западных языков, не могу сказать, где я нахожусь, не могу даже предположить, к какой расе или цивилизации принадлежат эти люди, гуляющие рядом со мной по улице. Какую-то подсказку дал мне Третий. Ее нужно тщательно продумать. Он сказал: «Здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Радуйся!»
Мысль о том, что в этом мире нет времени, показалось мне шуткой, зато призыв «Радуйся!» звучал как руководство к действию. Но подумал ли мой советчик о том, что в моем положении чужака и иностранца, не знающего куда пойти и где приклонить голову, не имеющего средств к существованию и не понимающего местных языков, мог ли я радоваться?
«Эн ве пеш?»
Задумавшись, я чуть было не налетел на человека, идущего мне навстречу. Он едва успел посторониться и уступить мне дорогу. Мы остановились и посмотрели друг на друга. Он был худощав и одет во все черное. В моих краях он мог быть принят за дирижера.
- Извините, - сказал я на древнеассирийском языке и тут же понял бессмысленность своего извинения: едва ли здесь кто-нибудь мог меня понять. Однако прохожий внимательно оглядел меня и спросил на том же языке:
- Эн ве пеш? (Что означает: Вы иностранец?)
- Пеш ту, пеш ту (Иностранец, иностранец)! - обрадованно отвечал я.
- Ве дур пу шет? (Впервые в нашем городе?)
- А тер пу нешем (Да, и порядком ошеломлен).
Мы разговорились. Господи, что это был за разговор! Мы беседовали на древнеассирийском языке, на котором я никогда в своей жизни не разговаривал. Мои книжные знания явно не были предназначены для таких разговоров. Я мог читать надписи на стелах и табличках древних писцов. Я знал языки различных эпох ассирийской древности, шумерские и ассиро-вавилонские мифы, собранные и записанные при царе Ашурбанипале, мифы о схождении Иштар, жены и возлюбленной Таммуза, в Преисподнюю, мифы о творении мира и историю жизни безутешного Гильгамеша, оплакивающего смерть своего друга Энкиду. Я знал еще много других мифов, выражений и слов, но я не знал, как спросить моего нового знакомого, что это за город, в котором мы встретились. С большим трудом я объяснил ему, что я провалился в Щель, когда шел по дороге в самую неблагоприятную погоду.
Мой новый знакомый вызвался проводить меня к морю. Мы гуляли и беседовали на самые разнообразные темы. Дойдя до набережной, мы присели на скамейку под огромным платаном, а потом гуляли по городу и говорили, говорили... Наконец-то у меня появился собеседник. Я не мог поверить самому себе. Мне столько нужно было у него узнать!
Оказалось, что мой собеседник тоже был лингвистом и, как это ни удивительно, специалистом по древнеассирийским древностям. Он - его, кстати, звали Елуаном - непрерывно кивал и улыбался. Как и мне, ему очень редко удавалось встретить коллегу и проверить на практике свои в основном виртуальные знания. Он не очень хорошо меня понимал, еще хуже изъяснялся на древнем языке ассирийцев, и все же разговор с ним прояснил мне в некоторой степени мое новое положение...
«Халь» означает «радость»
Вот что я у него узнал. Город, в котором я оказался, называется Халь и расположен он в архипелаге Макам, являясь одним из его главных портов. На местных языках (а здесь действительно говорят на двух языках - кушитском и протоиранском) - слово «халь» означает «радость» и является ключевым для понимания принципов местной цивилизации. Название архипелага Макам означает совокупность всех радостей, или всех видов радостей. По словам Елуана, эта «халическая» цивилизация ориентирована не на какие-либо внешние достижения - такие, как богатство, знатность и власть, или даже такие, как красота или высокая нравственность, - а исключительно на достижение, удержание и совершенствование радости. Жители Халя знают все оттенки радости, они умеют заряжаться ею и поднимать ее качество и градус, а от всего, что пахнет «нехалем», они отворачиваются и уходят, не пробуя даже в нем разбираться. Они знакомы с разными ипостасями радости и проводят свою жизнь, стремясь к тому, что является Источником «халя», но на этот счет у них нет единогласия, и потому они об этом предмете не спорят. Насчет Источника одни говорят, что он находится за пределами архипелага Макам, другие - что «халь» сам себя порождает, а третьи считают, что Источник непостижим в принципе. Временами в город Халь прибывают стажеры из диких Щелей Вселенной, обучать которых «хализму» хальцы считают своим долгом и даже находят в этом особый «халь». Правда, не все стажеры одинаково поддаются обучению, некоторые из них настолько укоренились в различных видах «нехаля», что их приходится изолировать в карантинах, а иногда отсылать назад в ту Щель, из которой их ранее извлекли.
Я проголодался
Мы провели с Елуаном добрых три часа, гуляя по городу и упражняясь в сложных вокабулах древнеассирийского языка, и я откровенно устал от прогулки и от напряжения, которого потребовал от меня наш разговор.
Наступили предвечерние часы жаркого летнего дня. Небо было безоблачным и ярким. Скрытый густыми зарослями рододендронов город изящно располагался у подножья горы, с которой я недавно спустился. Тщательная планировка улиц, обдуваемых свежим ветром с моря, радовала взор. Деревья шумели листвой, пестрели цветы в газонах. Светясь чистотой и отблескивая стеклами окон, из палисадников кокетливо выглядывали дома. Море сверкало в глубине длинных улочек там, где мраморные набережные раскрыли свои влажные ладони навстречу спокойным волнам залива. Закончив дневные дела, расходились по домам хальцы: ремесленники, чиновники, торговцы, лица их были сосредоточенными и светлыми. Общая картина города была безмятежная и умиротворяющая.
Я не знал, сколько сейчас времени, и не представлял себе, где я буду сегодня ночевать. Разговоры об отсутствии времени в этом городе были мне и с самого начала не очень-то понятны, а когда я увидел, что солнце начало клониться к горам, я на этот счет окончательно успокоился. Когда солнце спряталось за вершинами, я почувствовал, что проголодался, и сообщил моему собеседнику, что был бы не прочь чего-нибудь поесть, а заодно и выпить. Любезное предложение Елуана перекусить и отдохнуть у него дома я принял с искренней благодарностью.
Мы ужинали за маленьким столиком на кухне Елуана. После трех стаканчиков местного белого вина и бараньей кулебяки я почувствовал настоящий «халь» и впервые за день сбросил с себя напряжение от угнетавшей меня неизвестности и тревоги. Кроме того, я, наконец, снял с себя тяжелую одежду и обувь, в которой я был, когда переместился в эту местность. Елуан поделился со мной предметами своего гардероба, после чего пожелал мне спокойного отдыха и удалился, а я остался на веранде, увешанной связками сушеного перца и трав, с узкой походной кроватью, застеленной по-стажерски, то есть плоской подушкой и грубым шерстяным одеялом. Заснул я, едва успев опустить на подушку голову, и спал так, как не спал уже много лет, то есть просыпался лишь для того, чтобы ощутить блаженство погружения в сон без сновидений.
Пробуждение
Ах, как я спал, как я сказочно спал! Кажется, что сон - это подобие смерти, а смерть - это выпадение человека из общества живых? Но в том-то и дело, что сон - это не тотальное отключение и выпадение. Во сне мы живем особой потаенной жизнью, а не одной только физиологией. Сон оживляет, обновляет и приносит особый «халь» постижения и догадок. Сколько раз именно во сне ко мне приходили решения, которые я никогда не смог бы найти наяву. А как прекрасно пробуждение, когда ты, все еще плавая в волокнах душевной неги, в густых облаках подушек и простыней, не совсем еще вынырнул из волокнистой субстанции сна и можешь позволить себе сделать это неторопливо со всем должным вниманием.
Мое пробуждение было ужасным. Я вскочил со своей походной постели в страшном волнении. Я стоял посреди веранды, увешанной связками белых головок чеснока, красного и зеленого перца, оранжевого лука и разноцветных трав, и дико смотрел по сторонам. Случилось нечто невероятное, невозможное, не укладывающееся ни в какие рамки! Мы с Елуаном провели полдня, общаясь на древнеассирийском языке! Мы разговаривали на языке, на котором сегодня невозможно разговаривать. Ученые расшифровали шумерскую и ассирийскую клинопись, записанную на глиняных табличках и кирпичах, но нет на земле ни одного человека, который бы знал, как эти слова произносятся!
Размышления перед завтраком
К завтраку я немного успокоился. Да, я разговаривал с Елуаном на древнеассирийском языке, что абсолютно невозможно. Но вещи куда невозможнее этого происходили со мной в последние сутки и происходят в настоящий момент. Во-первых, я каким-то образом «выпал» из своего родного города и из того, что я раньше считал единственной реальностью. Во-вторых, уже второй день я нахожусь в буквальном смысле слова на другой планете, в абсолютно нереальном с земной точки зрения мире, вступая в непривычные отношения с существами, как будто бы неотличимыми от людей, однако насчет подлинной природы этих существ у меня нет никаких ясных представлений.
Я не знаю, чего я могу ожидать от моего нового окружения каждую следующую секунду. И все же кое- какие выводы я уже сделал, в частности, что моя самодеятельность не приносит желаемых результатов (достаточно вспомнить мою неудачную попытку устроить танцы посреди улицы), тогда как мне регулярно посылаются люди и обстоятельства, которые несут ответы на мои вопросы. Во всем этом чувствуется какая-то преднамеренность и просматривается некоторый замысел, иначе как бы мог один ассириолог встретить другого в нашей Галактике. Легче, кажется, двум пылинкам столкнуться в пространстве Вселенной.
Однако могу ли я и должен ли полагаться на незримую помощь, как дитя на заботливых родителей? В Дуракине мы привыкли рассчитывать лишь на себя. И хочу ли я посвятить остаток жизни погоне за «халем», как будто мне больше нечем заняться? Такая установка у нас называлась охотой за кайфом. Во всяком случае, мне следует подождать и посмотреть на развитие событий. Время покажет. Да, но что это еще за загадка отсутствия времени?
Эти и другие подобные мысли роились у меня в голове, пока я умывался и брился в ожидании завтрака. Елуан заглянул на веранду и сообщил мне, что к завтраку придет некто Калам, который хотел бы со мной познакомиться.
Отправляясь на кухню, я критически глянул на себя в маленькое зеркало, висевшее в простенке, и увидел ершистого и самоуверенного господина в сиреневой косоворотке и зеленых «багамах» чуть ниже колен, что мало вязалось с моей внутренней неуверенностью и шаткостью моего нового амплуа «стажера». Еще больше взъерошив свою романтическую прическу, я вышел на кухню Елуана.
Завтрак с Каламом
Калам оказался высоким плотным мужчиной с огромной ассирийской бородой. Его крупное лицо с большим количеством красных прожилок и карими глазами лучилось энергией и здоровьем. При этом он был неуверен в себе и неловок в движениях, каждую минуту грозя что-нибудь опрокинуть, а от его шагов в шкафах перезванивались чайные приборы.
Пока Елуан готовил для нас омлет, щедро посыпанный петрушкой, базиликом, тархуном и какой-то незнакомой мне травой, мы с Каламом сумели найти общий язык, которым оказался чосеровский английский, что, конечно, было для меня большим облегчением по сравнению со вчерашними лингвистическими опытами. С места в карьер Калам предложил мне отправиться с ним в путешествие по архипелагу Макам, которое он решил совершить для изучения местных диалектов. Он сказал, что сам впервые предпринимает такое путешествие и что меня он приглашает как лингвиста в роли «свежего уха» наподобие того, как в редакциях газет существует должность «свежего глаза», то есть человека, способного замечать стилистические несуразности и диссонансы, которые не заметит никакой искушенный редактор, устающий от ежедневной рутины. Корабль отчаливает сегодня на закате, так что, если я любезно приму его предложение, у меня еще будет целый день для осмотра города Халь и его достопримечательностей.
Настроившись принимать все или почти все, что посылается мне моими незримыми попечителями, я, естественно, не стал противиться предоставленной мне возможности расширить кругозор относительно мира, в котором я был новичком, и сразу же принял предложение Калама. После этого Елуан, извинившись, отлучился по своим ученым надобностям, а мы с Каламом продолжили разговор. Я снова задал вопрос о названии города Халь и его символике, предполагая, что не получил от Елуана всю информацию по этому вопросу. Вот, что рассказал мне Калам.
Война «красивых» и «горячих»
Когда-то архипелаг Макам был охвачен гражданской войной, причиной которой была доктринальная рознь между его обитателями. Одни, их называли «красивыми», считали, что в основе мироздания лежат Красота и Добро, воплощенные в Абсолюте, и что долг каждого существа - стремиться реализовать в себе максимум Красоты и Добра и тем самым приблизиться к Абсолюту. Другие же, называвшиеся «горячими», утверждали, что достойной целью человека является реализация скрытого в некоторых существах тайного огня, а разговоры о Красоте и Добре годятся лишь как умственная жвачка для увечных и обделенных существ. Природу тайного огня представители «горячих» отказывались сообщать непросветленным, или «холодным». Каждая группа настаивала на истинности своих предпосылок и, соответственно, выводов, которые они, исходя из них, делали.
Война «красивых» и «горячих» была долгой и жестокой, и не видно ей было конца, пока, наконец, один из судей города Халя, человек по имени ар-Кади, не нашел способ примирения воюющих сторон. Он заметил, что люди и цивилизации в молодости бывают мягкими и открытыми, а по мере созревания в них кристаллизуется жесткая структура, отрицательно влияющая на их способность истолковывать события. Войны всегда являлись естественным результатом несовместимости окаменевших доктрин. Ар-Кади предположил, что предотвратить их можно, не допуская жесткой душевной кристаллизации в отдельных людях и в человеческих коллективах. Достичь этого можно за счет смещения жизненных ориентиров и ценностей, сделав высшим благом не истину и не справедливость, а состояние, которое порождает и истину, и добро, и справедливость.
Состояние радости и полноты, именуемое на одном из местных языков «халем», и дало название этому городу, в котором выше других людей почитается отец и примиритель народов ар-Кади. Это состояние в том или ином его проявлении высоко ценится на всех островах архипелага Макам, обитатели которого перестали спорить и воевать друг с другом из-за «правильного» истолкования Истины и сосредоточились на стяжании «халя», объединяющего всех вокруг Истины, у которой на человеческих языках нет никакого названия, ибо все слова остаются в преддверии Истины.
- Но разве можно без знаний достичь состояния «халь»? - изумился я.
- Его можно испытать, слушая музыку или поэзию, созерцая небо или море, или собственную глубину. Любая малая малость в нашей Вселенной может вызвать «халы>. К «халю» можно выйти через воображение, через красоту, через самоограничение и через созерцание. А достигнув «халя», человек будет стремиться к более высокому «халь-халю» и так далее, пока, освоившись во всех разновидностях и уровнях этого состояния, человек не достигнет «халя-по-ту-сторону-всех-халей», или Истины. Но об Истине мы предпочитаем молчать, потому что, во-первых, этого требует от нас целомудрие, а во-вторых, потому что о ней нельзя ничего сказать.
- Но как же достигается радость? - этот вопрос буквально вырвался у меня. В ответ Калам только улыбнулся и покачал головой: ох, не спрашивайте! И я больше не стал его спрашивать.
Прогулка по городу Халь
Мой работодатель вызвался показать мне город Халь и заодно помочь с приобретением вещей, необходимых для путешествия. Платить за все предлагалось мне самому из выданного мне аванса: маленький мешочек золотых монет был весело подброшен Каламом и пойман мною на лету так же лихо, как это делали герои «Трех мушкетеров».
Уходя из квартиры Елуана, мы прикрыли за собой дверь, даже и не вспомнив о запорах. Вообще в этом городе было много старомодного и трогательного, о чем я только слышал или читал и уже почти забыл... Мы отправились на экскурсию и за покупками.
С некоторым запасом золота в кармане и в сопровождении гида, изъяснявшегося на английском (пусть и архаичном), я чувствовал себя вполне уверенно. Меня так и подмывало задавать Каламу вопросы, десятки, сотни вопросов. Я хотел бы, например, знать, где мы с ним, собственно, сейчас находимся: на Земле, на какой-нибудь планете или в ином измерении? Мне хотелось бы спросить его, кто они - жители этого города - мои потомки или предки? Ангелы или духи? Меня интересовал принцип управления городом Халь и архипелагом Макам. Любопытно было бы также узнать, где мой бородатый и добродушный спутник изучил средневековый английский. Меня интересовало буквально все, но я себя сдерживал, чтобы не быть назойливым и не утомлять Калама. Кроме того, я решил - в который раз за прошедшие сутки - отдохнуть от моих вечных треволнений, тем более что прогулка по городу обещала быть «хальной».
«Высвистывание» ветра
На этот раз день выдался ветреный. Ветер дул с гор в сторону моря и вносил в обычную жизнь города особое оживление и суматоху: широко раскачивались высокие деревья с большими яркими цветами, на пешеходах раздувались их разноцветные одежды, и даже птицы в своих перелетах с дерева на дерево или с карниза на крышу должны были сообразовываться с ветром.
Опять, как при первом моем появлении в Хале, я был захвачен разлитым всюду сиянием, природа которого была мне неизвестна. Как-то по-особому преломлялся здесь свет вокруг людей, домов и деревьев. В лицах не было привычной для дуракинцев угнетенности и озабоченности, а была непривычно спокойная сдержанность. Кроме того, это были лица занятых людей, а не ротозеев, ищущих себе занятий и пустых развлечений, - ротозеем был, очевидно, один я на весь город. Среди этих лиц было немало достойных любви, украшенных улыбкой, спокойных и ясных. Особенности освещения, оливковый оттенок кожи и легкая танцующая пластика движений - все это наводило на мысль о том, что я нахожусь в каком-то особом месте, о котором на старенькой нашей Земле ничего не известно. В то же время прохожие, птицы, палисадники с кустами и цветами, заборчики с калитками казались такими знакомыми и будничными, что возникало желание просто все это благодарно принять и не мучиться сравнениями и вопросами.
Рядом со мной упруго двигался мой спутник, с которым мы постепенно расширяли диапазон общения и налаживали общий язык. Калам вышагивал, выдвинув вперед грудь и отставив назад плечи, будто вплавь рассекая воздух. Я с трудом удержался от вопроса о расе аборигенов, готового сорваться с кончика моего языка, и продолжил свои наблюдения.
Впервые я заметил - вчера мне было не до того - отсутствие на улицах привычного городского транспорта, кроме редких карет и повозок, запряженных лошадьми. Встречались и всадники верхом на лошадях и ослах и даже на верблюдах. Как же они в этом городе обходятся без машин и общественного транспорта? И опять я промолчал, слушая неторопливый рассказ Калама о хальской цивилизации.
- Понимаете, Ник, - сочный баритон Калама звучал отчетливо и певуче, - наш город является своеобразным предбанником всей нашей страны. Мы - иммигранты, прибывшие сюда из различных щелей с правом как вернуться в то место, из которого мы сюда вывалились, так и продолжить наше путешествие в глубь архипелага. Выбор мы делаем сами на основании индивидуальных предпочтений, но также - направления и силы несущих нас ветров.
Здесь я позволил себе перебить моего спутника и уточнить смысл его замечания, касающегося ветров.
- Это очень просто, Ник. В нашем мире мы очень ценим божество, известное вам под именем Эола. Если вы помните вашу классику, повелитель «бушующих и легковейных» ветров Эол подарил королю Итаки попутный ветер и огромный мех с другими ветрами, запретив открывать его. Десять дней дарованный им попутный ветер надувал паруса корабля, и, казалось, ничто не могло помешать морякам вернуться на родину. Однако их мечтам не суждено было сбыться: любопытные спутники Одиссея развязали мех, спрятанные там ветры, вырвавшись на волю, устроили страшную бурю и...
Мы пересекли улицу, по которой я совершал свой вчерашний переход от гор к морю, и вошли в парк с четырьмя утопавшими в зелени купольными зданиями. Здесь ветер гулял по аллеям и в густой сочной зелени, и в этой игре и суматохе было что-то раскрепощающее. Мне казалось, что не только я, но и гулявшие по парку люди, которых здесь было значительно больше, чем на улицах, чувствовали то же, что и я, и также радовались.
- Что это за дворцы? - спросил я Калама.
- Это храмы и музеи ветров, - отвечал он и вернулся к своему рассказу. - Впрочем, легенды о ветрах встречаются у многих народов мира, а взаимоотношения человека с ветрами имеют давние истоки. Греческая легенда о морском божестве Тритоне гласит, что он по велению отца - бога морей Посейдона - должен был с помощью раковины «высвистывать» волнение на море, а когда нужно, успокаивать его. Таким же приемом пользовались и китайские мореходы, хотя с мифами эллинов они не были знакомы. Китайцы считали, что в морских раковинах обитают духи, повелевающие морской стихией. Особенно они дорожили редкими белыми раковинами «юсуань», имеющими завитки по часовой стрелке. Юсуани хранились в монастырях и по стоимости приравнивались к алмазам. Счастлив был тот моряк, которому разрешали брать с собой в море священную реликвию. Шло время, раковинами пользоваться перестали, однако обычай «высвистывать» ветер продолжал жить, распространившись по всем морям и флотам. Но свистеть надо было с умом. Для этого у капитанов и боцманов имелись специальные «заговоренные» свистки, которые хранились в молитвенных шкатулках и использовались лишь в крайнем случае. «Высвистывали» ветер мелодичными трелями, повернувшись в ту сторону, откуда ждали его прихода. Количеством посвистов определялись сила ветра и его продолжительность. Бездумное посвистывание на судне строго запрещалось, так как, по мнению моряков, могло привести к непредсказуемым бедам.
Я заметил, что невнимательно слушаю рассказ Калама, захваченный наблюдениями за пестрой толпой, в середине которой мы с ним неожиданно оказались. Люди шли в одном направлении, и мы тоже двигались туда, куда и остальные.
Что могу сказать об этом зрелище я, наряженный в сиреневую косоворотку и зеленые «багамы» Елуана, втянутый в гущу чужой незнакомой мне жизни, от которой еще вчера я был так далек, так безнадежно отрезан? Сказать, что эта толпа была нарядной и возбужденной, значило почти ничего не сказать о ней. Зеленые рукава, бордовые накидки, женщины и девушки с живыми цветами - подснежниками и фиалками, - приклеенными к щекам. Или синие панталоны и желтые жилетки, оранжевые шапочки и пестрые с воланами юбки. На мужчинах была одежда более сочных расцветок, и цветы были приклеены не к щекам, а ко лбу. Яркие бесконечные комбинации форм и цветов и живые глаза, полные незнакомых мыслей и состояний, - все это завораживало и пьянило. Это было давно забытое чувство праздника, воодушевления и подъема.
Как я уже сказал, на какое-то время я утратил остроту внимания и не мог тщательно следить за рассказом моего спутника. Я, очевидно, пропустил какую-то часть его рассказа, и, когда включил свое внимание, он продолжал повествовать о местных верованиях и их исторических параллелях.