Два тысячелетия тому назад в Палестине распяли бродячего проповедника, и это событие стало началом нового летоисчисления. Собственно говоря, только немногие заметили происшедшее. Большинство даже не знало, что некий Иисус Христос был распят между двумя разбойниками. Другие знали об этом событии, но не придали ему большого значения.

Только знакомые Христа поняли значимость этого события и его смысл. И среди знакомых — родных, друзей, учеников — не было единогласия в истолковании того, что произошло. Одни считали, что Иисус — это праведник, который подобно другим праведным людям удостоился Божественного дара. Другие думали, что это сам Бог принял форму человека, создал иллюзию человека, и в этой иллюзорной, форме жил, проповедовал, был судим, казним, умер, а потом воскрес, потому что Бог не может быть рожденным, Бога нельзя распять, Бог не мог умереть. Это бессмыслица, что Бога может родить женщина, говорили они. Потому Христос — это Бог, создавший иллюзию человеческого тела, иллюзию человеческой судьбы и человеческих страданий.

Эти две позиции, столь диаметрально противоположные, тем не менее, схожи в одном: человеческое и Божественное в них разведены. В первом случае, Иисус Христос — человек, на которого снизошел Божий дух, во втором — это Бог, который создал иллюзию человеческого тела и человеческой судьбы.

Кроме этих двух позиций существовали десятки других точек зрения, по-разному толковавших communicatio idiomatum — связь Божественного и человеческого в Иисусе Христе. Иисус Христос — кто он? Сын Божий или сын Давидов? Как эта дробь, в числителе которой Бог, а в знаменателе — человек, на самом деле строится? Какова связь между Божественной и человеческой природами у Иисуса Христа? Создавались многочисленные концепции, соединявшие и разделявшие Бога человека в Иисусе Христе.

Страшно подумать, что предлагало христианство миру. Сам Бог, превышающий все созданные доселе пантеоны, единый Бог, единый принцип, который выше всех возможностей постижения, стал человеком со всеми его недомоганиями, немочами, человеком, которого пытали, унижали, распяли на кресте. Это невозможно вместить разумом, это невозможно допустить, и на этой невозможности строится христианство.

Христианство немыслимо. Это слышали первохристиане так же, как мы слышим это сегодня. И потому разрабатывались всевозможные концепции о посреднике, о лестнице между Богом человеком, о том, как соединяется Божественное и человеческое в Иисусе Христе и, соответственно, в людях, несущих в себе Христа. Собственно, эти неразрешимые проблемы сводились к двум теологическим вопросам, над которыми ломали голову христианские мыслители, начиная от Иринея и Оригена и до наших дней. Это — христологическая проблема — проблема соотношения Божественного и человеческого в Иисусе Христе — тринитарная проблема — вопрос о том, что такое Троица? Как Три составляют одно? Каким образом Единица равна Трем? Как Три равны Единице?

До Никейского собора (325 г.) субординациализм был преобладающей точкой зрения. Субординациализм — это учение, согласно которому Отец — это Бог, а Сын — тоже юг, но меньше Отца, а Дух Святой — меньше Сына. Второй и Третий элементы Троицы находятся в положении подчинения Первому. Вокруг этого положения и разгорелись арийские споры. Арий — праведный человек и искренний христианин — защищал чистоту и трансцендентность Абсолюта. Он — последователь Плотина¹ и ученик Лукиана Антиохского² — не мог позволить себе мысли, что Сын обладает той же сущностью, что и Отец. Арий утверждал, что Христос — высочайший и чистейший дух, который нельзя сравнить ни с каким другим в иерархии духов, но он ниже Отца. Преодоление арианства было истинным испытанием для молодого христианства.
Христианство было ребенком, окруженным многочисленными родственниками: иудаизмом, греко-римской религией и философией, синкретическими религиями типа учения Валентина и Маркиона, бывшими тогда в моде, соединявшими элементы персидских и египетских религий с иудаизмом и неоплатонизмом. Неоплатонизм был очень авторитетен в то время: учение Плотина о Едином и учение Порфирия³ об иерархии. Центром мира является Единое. Это Единое эманирует, излучает, изливает из себя свое второе — Разум, Нус. Далее идет ступень Мировой Души. Далее Луч тускнеет, и постепенно внешняя тьма захватывает пространство.

Христианство усваивало элементы всех ярких сильных концепций, существовавших в то время. Оно концептуализировалось, отливалось в логические формы, и эти формы становились все строже и точнее, скрывая, как под броней, внутренний огонь. Если мы взглянем дальше на процесс догматического развития, мы увидим несторианские споры о двух природах Иисуса Христа. Очень сильна была точка зрения, согласно которой Божественная природа, как огонь, растопляет воск человеческой природы Иисуса Христа. Так из двух природ Иисуса Христа путем ипостасного единения образуется одна — такова точка зрения монофизитов (от μόνος; — «только один, единственный» + φύσις; — «природа, естество»; «одна природа»). Были сторонники монофилитской ориентации, защищавшие полное растворение человеческой воли Иисуса Христа в Божественной. Спор разгорелся с новой силой: сколько воль у Иисуса Христа: одна Божественная или две — Божественная и человеческая? Обладает ли человеческая воля самостоятельностью? Потому что, если Иисус Христос — это истинный Бог, но не истинный человек, то тогда христианства нет. Тогда остается чистый неоплатонизм. Чтобы сохранить христианство Евангелий, необходимо иметь два компонента: Бога и человека.

Все христианство можно суммировать Иоанновой формулой: Слово стало плотью. Слово — это Логос. И мы знаем, что такое плоть. И если Слово не стало плотью, если Бог-Слово только притворился плотью, тогда Христос ничем не отличается от Аполлона и Зевса, которые принимали какие угодно формы, и от всевозможных других божественных явлений на Востоке и Западе. Чтобы христианство не растворилось в неоплатонизме или спиритуализме, необходимо было сохранить два полновесных начала: natura naturans natura naturata⁴, Божественное и человеческое.

Вслушаемся в первые строки Иоаннова Евангелия:

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Здесь взаимодействуют два элемента: Бог и Слово. «Вначале было Слово», ибо до Слова не было никакого начала. Между Богом и Словом изначально существует «динамическая близость» (Владимир Лосский). Слово, как зеркало, отразило Бога. Бог и Слово, как два влюбленных, смотрят друг другу в глаза. Есть только Отец и Сын. Нет никого больше. Отец и Сын смотрят друг на друга. Они пристально поглощены друг другом. И Сын видит только Отца. Его сущность — это сущность Отца, и содержание Слова — это Бог. Это просто.

И дальше совершается следующий шаг: из баланса — «динамической близости» двух — рождается новая идея:

«Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть».

Что же произошло? Ведь не было ничего, кроме Бога и Слова, поглощенных созерцанием один другого. Бог видел в Слове свою полноту, Себя Самого. Слово видело в Боге Бога. Но взгляд Сына оторвался от Отца. Двое смотрят друг на друга, и один — Сын — отводит взгляд от Отца и смотрит в другую сторону, и «через Него», через взгляд Сына-Слова, полный созерцанием Отца, «все начало быть». Теперь Отец светит через Сына: Луч Творения возник. Все начало быть через Сына. Это луч кинопроектора, отброшенный на экран тьмы. И все творение — это пылинки на пути света, бьющего из проектора. Из этого хоровода пылинок и составляются события на экране, и мы смотрим на экран, завороженные иллюзией, майей, в то время как луч везде, он во мне, в моем голосе, он в этом столе, в этих лампах, в вас, в ваших глазах, в мыслях. В каждой пылинке, в каждом деревце — разум, структура, смысл. Это Логос имманентный, но есть еще Логос трансцендентный, второй аспект Бога, Сын-Слово. «Все через Него начало бьггь», и «ничто не начало быть» без Бога-Сына. Значит иерархии Ангелов, Архангелов, Сил, Господств, Тронов, Херувимов и Серафимов произошли через Христа как предвечное начало. Значит Светоносец и отпавшие с ним сонмы духов тоже изошли из Христа, и возможность отпадения части творения содержалась в первоначальном замысле Бога. Христос говорил «Я — дверь овцам» (Ин, 10:7). Значит ли это, что Он — дверь, через которую творение исходит от Отца и возвращается к Отцу? Христианские целители первых веков писали о двух творениях и двух отпадениях: одно касается мира духовного, другое — материального, и рассматривали сотворение материального космоса как руку Божественной помощи, как буфер, призванный затормозить падение духов. Однако возможность отпадения была уже во взгляде Сына, отведенном от Отца. В этом отведенном взгляде скрыта возможность «отвода глаз» для всего творения: для любого духа, для Светоносца, для Адама и Евы.

Богословы первых христианских веков пробовали объяснить и оправдать и первое, и последующие отпадения. Оригенпредложил образ насыщения и пресыщения духов Божественным благом. Духи не в состоянии вместить в себя щедрый ток Божественной благодати, и они отлепляются от Отца, отпадают во внешние сферы большей или меньшей плотности и тьмы и затем вновь притягиваются Отцом и наполняются, переполнятся им. Другие мыслители писали о невнимательности, нерадении, небрежении как причинах отпадения. Третьи различали творение как реализацию Божественного замысла и отпадение как искажение творения. Творение произошло по воле Отца и через Сына, отпадение же произошло не по воле Отца и не через Сына. Напротив, после каждого отпадения через Сына шла воля к восстановлению, творческий импульс.

Перед тем, как началась миссия Христа, он провел 40 дней в пустыне. Нам известно, что он постился, молился, был искушаем.

Я хочу предложить вам вглядеться в образ Христа в пустыне. Есть картина Крамского под таким названием. Человек в пустыне. Сосредоточенность. Угрюмое небо. Камни, скалы. Пустыня. Пустыня — это вовсе не пустое место, пустота. Пустыня полна своей самодовлеющей жизни. Пустыня — это скалы, одни окаменевшие, мертвые, другие — рассыпавшиеся и превратившиеся в песок. Пустыня полна всяческой мелкой и крупной флоры и фауны: ящериц, змей, скорпионов, тарантулов, шакалов, тигров, вепрей, рысей.

Обстановка пустыни дикая, суровая. Теософы сказали бы, что астрал там грязный, хищный. Христос в пустыне окружен хищниками. Пустыня полна иллюзий и соблазнов. Очень хочется увидеть воду: вот она вода! Всего в двух-трех шагах, лишь ступи! — внушает ум, измученный жаждой. Еще сильней желание встретить человека. Но нужно сказать себе: успокойся, нет воды, нет человека. Дикое солнце днем, дикий холод ночью — это неуютное место, пустыня.

Главный соблазн пустыни — соблазн уступить пустыне, самому стать пустыней. Все приглашает в пустыне: стань скорпионом, тарантулом! Стань волком, перегрызающим горло другому волку! Стань, наконец, скалой, смотри, как они надежно бесчувственны. Стань крысой, змеей, рысью. Стань пустыней! И сколько друзей Христа уступило пустыне. У каждого были для этого прекрасные основания — у теперешних волков, змей, крыс — в прошлом друзей Христа.

Эхо в пустыне гулкое, раскатистое, всепроникающее, как телевизор и газета, со всех сторон гипнотически внушающее тебе свои концепты. У пустыни много концептов — куда ни глянь, всюду концепты. Каждый из них — условность, виньетка, игра в бисер. Концепты пустыни — это мнения, выступающие в роли истины. Это — тупиковые идеи, эмоции и ситуации.

В пустыне легко оказаться жертвой пошлости. Мне рассказывали в России о хорошем молодом человеке, который уехал на Восток в горы, на Памир с тем, чтобы жить там созерцательной жизнью отшельника. Он потом вернулся в Москву и рассказывал, что забрался на самую высокую гору и увидел совершенно фантастическую панораму, и вдруг поймал себя на том, что он сидит на этой горе, раскачивает ногой и поет: «Цыпленок жареный». Можно и таким образом наполнить пустынножительство.

Есть в пустыне и другое искушение — соблазн борьбы с пустыней. Есть у Толстого рассказ о монахе, который в поисках святой жизни ушел в пустыню, и посвятил остаток своей жизни борьбе с клопами. В пустыне можно бороться с блохами, можно бороться с крысами — посвятить всего себя борьбе с крысами! Можно стать мышцей, можно стать палкой, которой бьют крыс. Это — соблазн отождествления со «священной» борьбой за справедливость. Можно потерять себя в борьбе со стихиалиями, с элементалами, с тенями, которые наступают со всех сторон, грозя тебя поглотить — и поглощают.

Неожиданное развитие темы пустыни мы найдем в опыте христианского монашества Ш-IV века. В III веке христианской эры особого рода духовное возбуждение охватило все общество. Георгий Флоровский⁵ пишет о «тяге и бегстве в пустыню». Тысячи христиан бросали своих родных, имения, богатство уходили в пустыню. До четвертого века, точнее до 311 года, христиан преследовали, их терзали в цирках, их казнили, их распинали, сжигали на кострах, и, несмотря на это христианство росло и крепло. Как, почему? Я не знаю ответа. Как растет ребенок. Несмотря на болезни, несмотря на войны, трудности, вопреки всем страхам и страстям, которые раздирают этот мир, ребенок растет. Так и христианство росло и крепло, и к IV веку оно вышло на поверхность. Константин победил своего врага — тирана Максенция, увидев в небе знамение креста и прочитав «Симпобедиши». Он начертал на щитах своих воинов, которых у него было 25 тысяч, знак креста и пошел против противника, у которого было 200 тысяч воинов, и победил вопреки всякой логике⁶. Христианство при Константине перестало быть гонимым и травимым, оно победило. Выход из подполья — очень непривычное положение для тех, кто его испытал — выход в мир под открытое небо в ситуацию, где ты влияешь, управляешь, формируешь реальность. Ты уже не прячешь ценности в катакомбах, они эдиктами расходятся по всему миру. Миланский эдикт 313 г., собственно, и сделал христианство легальным. Христианство вышло на внешнюю задачу.

Собственно говоря, перед христианством стояло две задачи. Одна — христианизация мира, вторая — концептуализация христианства. Обе задачи — внешние, экзотерические.

Когда христианство вышло из катакомб, потребовались люди, которые могли нести христианскую истину миру, готовые формировать, переделывать мир. Кроме того, была нужда в людях, способных выковывать догматические формы для новой религии, логические и приемлемые для всех. Одним словом, теперь стали нужны философы, проповедники, администраторы. И с IV века христианство разделилось. Царедворцы, администраторы и богословы-полемисты, которые могли и отхлестать по щекам на Вселенском Соборе своего противника, и повлиять на решение императора, чтобы повернуть ход событий в нужную сторону, и сослать своих противников в пустыню, а то и дальше,— эти христиане решали внешние социальные задачи.

Но не все были способны на такую стремительную перестройку с внутренних параметров на внешние. Не все горели желанием разменивать золото посвятительного знания на медь социальных переустройств. Были люди, которые настаивали на эзотерической природе христианства, которые понимали важность продления периода накопления и культивации. Они понимали, что проникновение христианства в античный социум неизбежно повлечет за собой профанирующие влияния античности на молодой духовный организм.

Речь идет о III-IV веках христианского летосчисления. Это был не век Солона⁷ или Перикла⁸, и это были не XII-XIII века, кульминационные века средневековья. Это было время распада античной цивилизации, когда рабы стали хозяевами, когда нувориши владели латифундиями, изображали из себя господ, хлопали по плечу поэтов, риторов, музыкантов, когда распущенность и невежество толпы шли рука об руку с цинизмом силы и демагогией. Не было ни одной здоровой клетки в социальном организме: личность, семья, касты — все распадалось и гнило заживо. Стержень существования был утрачен. Те христиане, у которых не обнаруживалось ассенизаторского призвания и которые исчерпали все доступные им способы внутренней «грации и самоизоляции от безнадежно зараженного общества, находили единственный выход в побеге в пустыню.

Это был странный исход людей из цивилизованного мира. Сотни и тысячи — и среди них духовные искатели, и святые, и киники, и бродяги по призванию — уходили из городов и деревень, селились уединенно или небольшими компаниями, начинали заново жизнь. Христиане, которые видели свое призвание в сохранении и очищении первоначального импульса, превратили пустыню в школу внутренней работы. К ним стали приходить ученики и селиться рядом. Мы знаем имена Антония, Пахомия, двух Макариев⁹, двух Меланий¹⁰, вы знаете о реформах Василия Великого¹¹. Нельзя не сказать о Евагрии Понтийском¹², аристократе, который оставив имение, блистательную карьеру, любовные приключения, бросился спасаться в Египет. Евагрий, последователь Александрийского неоплатонизма и ученик Оригена, обнаружил себя в пустыне в обстановке монашеской экзальтации: отшельники видели ангелов, слышали голоса, к ним являлась Дева Мария, они беседовали долгие часы с Моисеем, Илией, самим Иисусом Христом. Ужаснувшись увиденному, Евагрий стал звать монахов к трезвлению, убеждая их, что эти видения им следует заменить одним единственным видением — созерцанием их собственной ограниченности и греховности.

Выступление Евагрия вызвало целую бурю в пустыне. Против него шли со сверкающими глазами старцы, которые видели ангелов, видели Деву Марию, общаются с ними каждый день, и, вдруг, является кто-то, кто призывает к другому видению — созерцанию вечного и непредставимого Логоса. Евагрий вслед за Оригеном призывал к видению невозможного, к видению того, что нельзя увидеть. Подобно Оригену, Евагрий предложил оставить «наивным верующим» заниматься одной телесной формой Христа. Истинные посвященные обращают свой взор горе и созерцают предвечный Логос. Евагрий выступил против спиритуалистических прельщений, призывая к созерцанию неизреченного Логоса, трансцендентного любому чувственному впечатлению.

Евагрий, создавший оригинальное аскетическое учение и концепцию духовного восхождения, был осужден на Пятом Вселенском Соборе в 553 году.

Здесь идет речь о двух христианствах: о внутреннем христианстве и о внешнем христианстве. Здесь разделились эзотерическое и историческое христианства. Здесь разошлись пути друзей Христа. Одни из них были вытеснены из исторического контекста — в пустыню. Другие вышли на социальную ниву. Христианство стало кругом в круге. Внешний круг экзотерического христианства решал социальные задачи, формируя лицо Запада таким, каким мы его видим сегодня. Историческое христианство сплеча рубило одну за другой цветущие ветви с дерева общехристианской традиции, приноравливая новый духовный организм к решению социальных задач. Эзотерическое христианство сконцентрировалось на сбережении чистоты импульса, внутренних прозрениях — на целостном ведении духовного и материального космосов, столь родственном раннехристианским мыслителям. Там, где друзья Христа могли сотрудничать — в этих оазисах возникали европейские соборы, живопись, музыка, поэзия. Однако внешнее христианство все больше и больше отождествлялось с «Земным Градом», подменяя христианский подвиг идеями самодостаточного гуманизма и эгалитаризма. Оно и породило социализм и атеизм, которых не знала никакая другая цивилизация. Периферия христианства поглотила центр, «внутренний круг». Внешние формы стали называться так же, как и внутренние, внешние функции подменили внутренние. Многие церкви и монастыри на Западе, как это случилось с духовными семинариями в России ХIХ-ХХ веков, постепенно превратились в проводники социального радикализма. Мы знаем, как дорого стоила России прививка семинариста Чернышевского и другого недоучившегося семинариста Джугашвили. В результате социальных экспериментов последних веков европейской истории область пустыни необычайно расширилась.

В сегодняшнем мире у Христа — внутреннего человека, или истинного «я» — нет знакомых, или, что то же, сегодняшний мир живет без Христа. Это время одиноких надрывных усилий. Это одинокое время: Христос в пустыне. Эту фазу я назвал бы фазой внутренней работы, фазой интенсивного внутреннего строительства. Это время, которое так не похоже на подъем, начала века с «аргонавтами», Ивановской башней, мистическими прорывами Блока. Это не «золотой русский век» с Пушкиным, Одоевским, Чаадаевым, Тютчевым, Баратынским. Это особая фаза, противоположная двум этим столь щедро выразившим себя эпохам. Наше время — это не время выплеска. Это не время выхода. Это время собирания, стягивания. Это не время отпечатывания матрицы — это время ее создания. Это не время строительства дома — это время замыслов и чертежей. Это время нелегкого подъема, с долгими остановками для отдыха и накопления сил. Это не время стремительного спуска, когда несешься в обнимку с добытой кем-то для тебя истиной, щедро расплескивая, раздаривая ее на ходу: Вячеслав Иванов¹³, Андрей Белый¹⁴, Хлебников¹⁵, Малевич, Чюрленис¹⁶, Скрябин. Это и не время прозрений Владимира Соловьева, интуиций Елены Блаватской, экспедиций П.Д. Успенского и Николая Рериха. Это не время строительства Гетеанума¹⁷. И если вспомнить древние идеи, которые любил Гете,— это время Праматерей, творящих архетипические формы. Это не время семи дней творения, но семи дней, предшествующих творению (согласно «Книге Дзян»). Это семь дней до первого слова из Библии: «Вначале Бог создал Землю и Небо».

Наверное, наступит другая эпоха, когда добытые сегодня истины, сегодняшние прозрения и открытия будут разжижены, разменены, станут товаром. Уже сегодня русские иконы распространяются рядом с русским авангардом и «мир искусством».

Наше время особых задач, особого мужества. Нельзя уступать пустыне. Нужно одолеть искушение пустыней. Нужно противостоять ей, создавать матрицу для будущих оттисков. Христос в пустыне готовится к завтрашней миссии.

Нью-Йорк, 1986 г.