я сжимаюсь до точки, я умер, я плыву по прямой в ожидании встречи конца. Конец - где черта. Что же дальше? Что там за чертой? Цепенею: это точка подходит к черте - черта приближается к точке. Страх черты и надежда, что точка - я, от ужаса сжавшийся в точку, - сохранится и дальше за чертой: спасенье в спасении точки. Вот черта - вот она позади - я остался - точкой я пережил прохожденье.

Миг рожденья, миг смерти, зигзаги пути через смерть. Я в постели, я дома, голова утонула в подушечной луже. Я плыву, краем глаза кося на часы. Миг рожденья - я был в отдаленных пределах. Все, что помню, почти не касается их. Памятью отделяя волокна, кидаю в дневник. Из волокон - “я помню” - ткется иного порядка фактура: я вспомнил.

Вспоминаю:

это было в Москве, я лежал. Ваис появился в прихожей. До его появленья я был растворен в темноте. Я лежал на диване, но я же стоял у комода. Я сидел на столе, я пушинкой завис на очках. Проходило дыханье мое через стены, и дом оплетая, и крышу. Я был всем, я был телом, но тело без веса мое простиралось повсюду и этого даже не знало. Ваис появился в прихожей: сразу все напряглось, собралось, строиться стали войска. Все сбежалось - с очков, со стола и с комода - собралось - вплоть до пушинки. Проверили, все ли прикрыто: ноги, голова, грудь и живот. Когорта застыла, как мышца. То друг появился в прихожей - Ваис.

Вспоминаю:

это было в гостях у Маккейна. Принстон -злая деревня, и в ней одинокий Маккейн. Послушайте, говорил он коллегам, я нынче свободен, заходите ко мне, почитаем стихи, в моем доме - камин и вино. Но Принстон был занят. Принстон дал ему на год квартиру. Набил холодильник его овощами и французским - только на год - вином. Мы пили вино и читали стихи: Экелова, Бокштейна, Маккейна. Мы гуляли по Принстону, обновляли запасы вина. Засыпали под утро: он - на полу у камина, я - в огромной кровати в им избегаемой спальне. Я заснул - я проснулся, не в силах очнуться. Оплетенный канатами сна, я не мог продохнуть. Задыхался. Кричал. Крика нет, шевельнуться нельзя: я скован, и веки закрыты. Раздираю их пальцами воли - срастаются тут же. Вижу в короткие миги и в узкие щели: комната в жарких волокнах, в вязкой патоке - не вздохнуть, не шевельнуться. Я погибаю. Тону!

Нечеловечьим усилием я вырываюсь из смерти. Отдирая, снимаю волокна с зажмуренных век. Тяжесть борю шевелением пальцев. Я - мышца.

Я продираю глаза: мой аквариум полон маслянисто-тяжелою влагой. Открываю окно, с облегченьем впускаю холод и снег.

Возвращаюсь из небытия, растворенья, провала. Возвращаюсь в небытие, растворенье, провал.

Раздвигая одни, сдвигаю другие пространства.
Я - отнюдь не вершина меня - лишь пучок волевой от вершины. Мое Я на струне, натянутой между вершиной и дном - где вершина, где дно? Мое Я - моя первая ложь: Я еще не родился.

Миг-пространство, как вспышка пустого экрана. Вспышки магния, щелчки аппарата, вырванный ракурс из тьмы. Вспышки тьмы, заслоняющей клочьями - что? - проступающий контур - чего? “Что” становится “как”, ответ оказался наречьем: быстро, медленно, сосредоточенно, зло...

Пропадает полярность, удобная для рассужденья. Пропадает ступенчатость, остается слепая игра: инстинкт - слепой провожатый.

Здесь во взвешенности среди хлопьев наречий -обрывков, осколков, обломков, отщепок, среди вспышек мигающих мигов-пространств, мигов-смертей, мигов-сознаний - в аквариуме, в жарких водах густот, под тяжестью водяного столба, здесь, напрягшись застывшей когортой, как мышцей, заслонившись от друга щитом, - здесь мучительны танцы бесчисленных ликов лже-я.
Я есмь Я - хором нестройным дрожащие ноздри, уши, подмышки, лбы, лодыжки, пупы, икры, легкие, бедра, колени взывают. Я есмь Я - гениталии возглашают, трубя.

Из подполий, из гнили грибной, из пластов отложений и извержении, из мрака, не трудясь притворяться, статисты, кое-как нацепив полумаски, не стыдясь ни мозолей, ни струпьев, ни хвостов, ни клыков, ни изъянов, ни отсутствия органов, ни их гипертрофии, не зная идеи пропорции, не зная пропорций, не зная сомненья, не зная преград - шлюзы сорваны, - прорывая все клапаны, из дыр, из колодцев, из бесчисленных щелей и пор - с криком, визгом, проклятьями, воем, мычаньем, улюлюканьем, хрюканьем, уканьем, рыком, гиком и яком - прут жадные орды зверья, сальными спинками тушек образуя живой тротуар, эскалатор, на котором плывут уносимые ввысь супер-Я: гениталии.

В этом шабаше тихо и твердо сказать: я не Я - означает: вы не Я! Означает: первый шаг и возможность иного порядка. Геометрия смысла и центра. Треугольник с вершиною вверх. Возвращается смысл пирамиды - напряженье невидных трудов - скопленье высоких энергий - импульс творчества.

О

т

в

е

с

н

о

л

е

т

и

т

в

е

р

т

и

к

а

л

ь

Головы совершеннейший эллипс обращается вокруг солнца, собирает по кругу орбиты светоносную космоса пыль. Тело движется сдержанной логикой мысли. Обретают пропорции части: ноги ходят и слушают землю. Руки слышат биение сердца. Правый ум управляет, левый внемлет. Человек возвращается. “Ах, как долго я спал”, - говорит совершенный Адам. Я выходит навстречу не-я. Изменяет обличья, представая то глиняным истуканом, то праздничным Бодхисатвой - статуэткой с бело-румяным лицом, то гордым единорогом, то царственным львом гобелена, то голосом колокола буддийского храма в горах. Я выглядывает из обличий, выходит из дымных зеркал.

Город - круг. В центре - я. Я родился - я умер.
Вчерашний день был окружен толпой мигов.
Эти короткие миги пугали.
Ночью город становится небом.
“Только в городе солнце встает и садится”. *

Разнообразные несчастья, узоры будущего, как знаки, живут в сотах городов.
Я ходил по городу. В некий день, в некий час я встретил мальчика - у него растрепались волосы будущего, закрывая глаза будущего.
В городе поселился журавль Полифема. Человеческим в его бессмысленном взгляде было только убийство.
Бугристо изогнув свой позвоночник, он размышлял - быть или не быть,- а если быть, то когда, но не зачем,- убийству.
Я оглянулся на соседей - повсюду храп. Прав Хлебников: свершился переворот. У власти - союз вещей и трупов. Город - круг. В центре - я. Я родился - я умер.

Нью-Йорк и Москва - города, перекрытые шлюзами, с этажами, прорытыми вниз. Города, обделенные чудом. В яслях городов растет чужой народ. В шорохе шин за окнами слышится четкое “ч-ч-ч”.
Два города к себе я приглашаю. Широким жестом приглашения пустую комнату рукою обвожу. Приходите, говорю, здесь будут анфилады, своды, залы, и будут звонко щебетать бокалы.

Странно ходить по городу, разговаривая с ним через головы его обитателей.
Уходят годы. Улицы повторяются музыкальными фразами, посыпая подножия деревьев пахучей желтизной. Солнце властно и щедро царит на опустошенном небе. Я приглашаю друзей в свое одиночество.

Город лепится на ладони скалы.
Город бросился к острову - бугрясь над водой этажами.
Воробьевыми горами наклонился над океаном. Притворился Волхонкой, площадью трех вокзалов, Неглинкой. Вздохнул чертановской рощей.
Город - подмостки: меняются спектакли и актеры.
Умершие выглядывают из живого, и живой умирает.

Бродяга онанировал в Центральном парке, на больших черных камнях, повернувшись к публике задом и лицом к солнцу.
Ранневесеннее солнце смотрело легко и проникновенно.
Бродяга онанировал просторно и самоупоенно.
Казалось, он играл на каком-то невиданном инструменте.
Птицы, подскакивая на дорожках, заныривали в кусты.
Миллионы только что проклюнувшихся зонтиков - бледно- голубых зародышей веток и цветов - качались над парком.

Шесть каменных орлов, готовых слететь с круглого купола, с хищным прищуром оглядывали округу.
Но сердце не могло принять их зоркого примера.
Разряд намеков отступил.

Мне приснились два обморочных, два одинаковых сна. Или это был один сон? Что было сначала? Что потом? Они поселились во мне, как два зверька, стали мною и уже неразлучны. Иногда мне кажется - я несу их под мышками: справа и слева. Один всплывает, другой блекнет. Днем одно, ночью другое. Иногда я просто живу в Москве, а в Нью-Йорк не показываю и носу. Или наоборот. Чаще я просто не знаю, где нахожусь. Самолет пересек мою жизнь на две части. Я родился и умер. Я вздохнул и задохнулся: не тот воздух, не тот свет, не те лица, “горчица не та”. Два города то сливаются, то расходятся силуэтами старых стереофильмов. Парк авеню оказывается Садовой, знакомо подмигивает окнами Брюсовский дом напротив Метрополитен музея. Дух голой инженерии и - увы, разрушенный - дух усадьбы. Штольц и Обломов сошлись за чайным столом у Ильинской барышни, и оба просят: “Каста дива! Каста дива!” А она не Оленька и вовсе не барышня.

Широким жестом приглашения пустые комнаты рукою обвожу. Я приглашаю всех в пустые анфилады, где гаснет эха звук и с лампы спустится паук. Здесь будут упоение речей и шелковые отблески свечей.
Время съезда - двенадцать часов. Место - дом на углу Амстердам авеню и Большой Переяславской. Дух лошадиный - конюшня напротив, - и треск пистонов. Барабаны и крики - трескучая речь островов разрывает канву разговора:
Канареечный камзол с королевскими лилиями посланника Сардинского короля.
Вздернутая эспаньолка Гюисманса.
Иронически доброжелательный В.С. с неизменной записной книжкой.
Ваис с жесткими татарскими щелочками глаз.
Большелобый Август с большим черным бантом.
Джо в подслеповатых очках.

Окна распахнуты настежь в ночную беседу:
— Я не знаю, что это Вам скажет, - поверяет угрюмый Август внимательно опустившему взор на носки своих круглоносых ботинок В.С., - но меня крестный путь привел к вере предков.
— Католицизму? - утвердительно уточняет В.С.
— Похоже на то.

* Юджин Ричи

Второй том включает в себя книгу нью-йоркской прозы 80-х годов «Пузыри земли»: повести и рассказы, тексты и мини-тексты, «трактат-скандал» «Кубики-рубики»; а также роман «Ход королем».

Фрагменты из книги «Ход королём» (1998)

Герой
Союз вещей и трупов
Три эха